Путь восхождения

21 и 22 декабря 1851 года двадцатитрехлетнему Толстому привиделось такое, что надолго запомнилось ему. 21 декабря 1851 года Лев Николаевич видел мертвого брата Дмитрия. Записав об этом событии в дневник, он торжественно продолжает: «21 декабря того же года в двенадцать часов ночи мне было что-то вроде откровения. — Мне ясно было существование души, бессмертие ее — (вечность) — двойственность нашего существования и сущность воли. — Свобода сравнительна, в отношении материи человек свободен, в отношении Бога нет.»

«Нынче 22 декабря меня разбудил страшный сон — труп Митиньки. Это был один из тех снов, которые не забываются. — Неужели это что-нибудь значит?..» (46, 240).

Дмитрий Николаевич Толстой действительно умер, не прожив с тех пор и четырех лет. Но сон его младшего брата Льва оказался провидческим и в другом отношении. Мы уже как-то упоминали о Дмитрии Толстом. Еще несколько слов о нем.

«Очень слабый ум, большая чувственность и святое сердце. И все это свяжется таким узлом, что нельзя распутать — и разрывается жизнь» (63, 105). Так впоследствии рисовал его Лев Николаевич. Чистейшую, преисполненную любви и сострадания душу брата Дмитрия постоянно молотили могущественнейшие силы плоти. К тому же, при отсутствии и аналитического и отвлеченного ума, ему нечем было остужать это нестерпимое пламя борения плоти и духа в себе. Яркость духовного сознания его тоже была, к несчастью, не такова, чтобы помочь ему. Видимо, он вообще способен был жить преимущественно любовной духовностью и более всего — в линии чистоты.

В молодые годы Дмитрия Николаевича сверстники прозвали «Ноем», тогда как этой натуре с ее первозданным напряжением более подходило другое имя — Адама. Если же учесть, что он всегда «то, что делал, доводил до предела своих сил» (34, 380), то можно представить, что уготовано такому человеку на земле...

До душевного рождения Дмитрий Толстой ничем особенным не отличался. «Особенности его, — вспоминает Лев Николаевич, — проявились и памятны мне уже в Казани» (34, 379), куда вся семья Толстых переехала осенью 1841 года. Брату Митиньке было четырнадцать лет. В пятнадцать лет Дмитрий Николаевич — кстати, и внешне удивительно похожий на своего брата Льва — уже жил точно так, как в проповеди 80-х годов учил жить Лев Толстой. Одевался Дмитрий Толстой «только для того, чтобы прикрыть тело», не курил, не пил, и был девственником. И все без надрыва, по религиозному чувству и душевной потребности в духовной чистоте. Вряд ли эта победа над столь чувственной плотью давалась ему легко, но в пору духовного взвода все это понятно и обычно.

Дмитрий Толстой был исключительно искренним человеком, у которого всегда, видимо, был чист и раскрыт канал путевого воскрешения. Даже по одним воспоминаниям о нем видно, как мощная назначающая воля его души, на редкость твердо работавшая в режиме любви, действовала без оглядки на людей, не возбуждаясь ни славой, ни стремлением к героическому аскетизму или душевной самости. Окружал себя Дмитрий Николаевич людьми обездоленными и несчастными. Особенно Толстой вспоминает о жалкой

— до отвращения — больной девушке с уродливо распухшим лицом и мухами на нем, которых она не чувствовала. Девушка эта — плод кровосмешения неких Протасовых

— была из жалости взята в семейство Толстых и сделалась другом Дмитрия. «Мы были так нравственно тупы, — вспоминает Толстой, — что только смеялись над этим. Митинька же был столь нравственно высок, так независим от заботы о людском мнении, что никогда ни словом, ни намеком не показал, что он считает хорошим то, что делает. Он только делал. И это был не порыв, а это продолжалось все время, пока мы жили в Казани» (34, 383), то есть все б (!) лет.

Так же ровно Дмитрий Толстой продолжал жить еще несколько лет, до наинизшей точки Пути. Осенью 1851 года, в двадцать четыре года в нем произошел «необыкновенный переворот» (34, 385), который, собственно, потом и убил его. «Труп Митиньки» привиделся Толстому в декабре того же года, но впервые узнал он о случившемся через месяц после этого сна из письма брата Сергея, которое он получил только в январе 1852 года Змеем-искусителем для Дмитрия Николаевича стал родной дядя Софьи Андреевны, Константин Ислентьев, «очень внешне привлекательный, но глубоко безнравственный человек», по определению Толстого. «Костинькина дружба и близкое знакомство с ним может оставить следы не хуже венерической болезни,» — писал Толстой, узнав о случившейся с братом беде.

Осенью 1851 года этот низкий человек исхитрился затащить «святого» Дмитрия Толстого в публичный дом. Несколько месяцев после этого Дмитрий Николаевич с бешеной энергией пил, играл, гулял, нажив венерическую болезнь. Потом выкупил свою первую женщину, рябую проститутку Машу, открыл какую-то аптеку, заболел и в 1856 году умер. «И в той жизни он был тем серьезным, религиозным человеком, каким был во всем,» — вспоминал в старости Толстой, для которого брат Дмитрий стал чуть ли не его путеводной звездой, кем-то впереди его шедшим, его ведшим, увлекающим за собой. Когда в трактате «О жизни» Толстому нужно было примерами подтвердить положение, по которому жизнь умерших людей не прекращается и в этом мире (гл. XXXI), он вспоминает только двух людей, еще при земной жизни вступивших «в то новое отношение к миру, для которого нет смерти», — Христа и своего брата.

«Та сила жизни, которая была в моем брате, не только не исчезла, не уменьшилась, но даже не осталась той же, увеличилась и сильнее, чем прежде, действует на меня. Сила его жизни после его плотской смерти действует так же или сильнее, чем до смерти, и действует как все истинно живое... Могу сказать, что не вижу того центра нового отношения к миру, в котором он теперь; но не могу отрицать его жизни, потому что чувствую на себе ее силу... Но, мало того, эта невидимая мне жизнь моего умершего брата не только действует на меня, но она входит в меня. Его особенное живое Я, его отношение к миру становится моим отношением к миру. Он как бы в установлении отношения к миру поднимает меня на ту ступень, на которую он поднялся, и мне, моему особенному живому Я становится яснее та следующая ступень, на которую он уже вступил, скрывшись из моих глаз, но увлекая мечи за собой» (26,413).

Так у верующих людей принято говорить об основателе их религии.

За полвека до того, как Толстой продиктовал эти строки, он увидел подряд два сна: в одном откровение бессмертия и свобода души, в другом «труп Митиньки».

Удивительно не то, что молодому Толстому во сне открылось нечто похожее на его будущее учение (оно и тогда уже сидело в нем), и даже не то, что вслед за этим он увидел другой сон о смерти человека, которого он десятилетия спустя признает в буквальном смысле своим духовным близнецом, — а то, что Толстой тогда же, как явствует из его записи, сразу же, одним интуитивным движением совместил эти два своих сна в одно, единое откровение-видение. Быть может. Толстой тогда узнал своего духовного близнеца, трагедия жизни которого была и в нем самом?..

Брат Дмитрий и после оставался для Толстого в полном смысле посмертным, живым в этом мире и в нем самом. Он был для Толстого умершим живым, «Живым трупом». Н. Гусев как-то подметил, что образ Феди Протасова через образ Валентина в незавершенной драме середины 50-х годов восходит к Дмитрию Толстому (Н. Гусев. «Л. Н. Толстой». М. 1957, стр. 168). Вряд ли Толстой за те двадцать лет, с 1880 до 1900 года. когда создавалась драма о Федоре Протасове, так и не просматривал свои старые дневниковые записи, а просматривая, не наткнулся на свой давний вещий сон — «труп Митиньки». Протасов в драме и брат Дмитрий, несмотря на явную несходность характеров, столь близки между собой духовно, что, видимо, составляли для Льва Николаевича одно и то же лицо и одну судьбу. В чем эта близость?

Примерно в том же возрасте, когда Дмитрии Толстой сидел подле больной распухшей Любы Протасовой, Федор Протасов кутил с цыганами. Никакой внешний наблюдатель не признал бы их сродства. Однако и Дмитрии Толстой, и его брат Лев, и Федор Протасов, и Дмитрии Карамазов, все эти, столь разные по характеру люди, очень близки по стилю одушевленности. Все они и в погибели остаются «живыми». Главная черта, определяющая работу их душ и их одушевленность, их главная душевная особенность — чистота души. Но это не та чистота духа, которая достигается действием очищения, преодолением прельщении или антикармическими духовными усилиями. Это та «Божественная чистота», та чистота Божьего сознания, с которой человек «был прежде, чем родился», с которой он рождается на свет и которая так сияет в детях. Есть счастливые люди, которые на десятилетия сохраняют что-то от изначальной детской чистоты духа. Духовный вход души такого человека еще по-младенчески раскрыт, и сознание Бога действует в нем без особых с его стороны усилий. В последние десятилетия жизни Толстой особенно ценил и любил таких людей, которые, видимо, представлялись ему избранниками Божьими.

До душевного рождения они редко когда проявляют себя, а когда и проявляют, то какими-то другими своими особенностями или талантами. Если силы плоти в таком человеке не слишком сильны и велика потенция духовного роста, то он уже в периоде идеалов идет по совершенно особому расписанию Пути человека, для работы духа которого наша Обитель, наверное, не предназначена. Таких людей совсем мало. Чаще встречаются другие, плотские силы которых бушуют, так же, как у первых, не чересчур сильно, но которые, однако, не награждены просветляющей способностью роста духовного сознания. Их путеводная судьба во многом зависит от того, насколько их потребность в чистоте широко правит их повседневной жизнью. У Дмитрия Толстого она управляла всем и вся. Счастливый несчастливец, Федор Протасов не мог жить в мире по чистоте духа своего. Быть предводителем дворянства, служить в банке, даже трудиться для него стыдно, грязно. «А что я ни делаю, — говорит он, — я всегда чувствую, что не то, что надо, и мне стыдно»... Федя не может выдержать незаметной нечистоты своей семейной жизни, на которой лежала тень неосознанной любви его жены к другому. Но он и не может принять грязь развода и связанной с этим лжи. «Живой труп» это драма духовной чистоты в реальном мире. Толстой в нем отчасти затушевывает некоторые обстоятельства, которые, наоборот, выделяет в подобном же случае Достоевский.

Среди избранников духовной чистоты есть люди с не то чтоб чрезвычайными, а достаточно могучими силами чувствилища плоти. Это фигуры всегда трагические, которым на земле уготованы муки. Перед такой мукой и склонился старец Зосима, опускаясь на колени у ног Дмитрия Карамазова. Чистилище четвертого периода Пути для них может быть адом, пребывая в котором, они продолжают иногда на самом дне жизни оставаться «живыми». Но и в другом случае быть «живым», не сойти с Пути без остатков этой изначальной Божьей чистоты нельзя. Во вторую половину периода идеалов и в весь четвертый период жизни она имеет совершенно особое путеводное значение; духовная сила чистоты души здесь становится или исполняет функции сил установления Пути. Разрешение на Путь в первой развилке жизни, в 18 (14) лет дается, как правило, только людям, воскресившим или сохранившим нечто от изначальной чистоты своего детства.